Воспоминания Марии Николаевны Астаховой о своем дедушке С.И Фуделе на конференции «“Огонь зарождается от огня”: церковное служение Сергея Иосифовича Фуделя (к 40-летию со дня преставления)».
«…он жил в таком как бы солнечном круге: источником веры его была любовь, она рождала смирение, а смирение, в свою очередь, укрепляло любовь»
Прежде всего хочу поблагодарить организаторов этой конференции, а также всех выступавших за теплые слова о самом сокровенном, что есть в характере, в образе моего дедушки. Все было сказано очень верно, и очень для меня радостно, потому что в этой памяти о Сергее Иосифовиче я вижу проявление к нему любви, а это чувство было самым главным в его жизни. Он именно так и жил – с любовью, и главная тема всех его книг и писем, написанных детям, – это любовь, прежде всего. И получается, что он жил в таком как бы солнечном круге: источником веры его была любовь, она рождала смирение, а смирение, в свою очередь, укрепляло любовь. Можно сказать, что это была основа, «ядро» его души. Он от рождения имел предрасположенное к любви сердце, особенно чуткие «глаза и уши» сердечные. Надо сказать, что для развития в нем этой любви к Богу и через нее – к людям, очень много сделал его отец, священник Иосиф Фудель. Несколько слов скажу и о нем, потому что он много значил для Сергея Иосифовича, всю жизнь был для него духовным авторитетом.
Прот. Иосиф Фудель был священником Бутырской тюрьмы до семилетнего возраста Сергея Иосифовича. И с раннего детства дедушка видел действенную любовь о. Иосифа к людям, которая выражалась, например, в том, что он каждый день обходил более 45 камер, беседовал с заключенными на духовно-нравственные темы, дарил книги духовного содержания, но говорил только с теми людьми, кто хотел его слушать, без всякого насильственного воздействия. Он создавал внутрикамерные школы грамотности, помогал соединяться семьям на этапах, когда жен разлучали с мужьями или родителей с детьми. Очень много хранил дедушка его писем, написанных арестантам, и арестантов к о. Иосифу с благодарностью за присланные деньги, соединенную семью и многое другое. Это было то начало, которое заложило в Сергее Иосифовиче важную основу.
Поэтому потом, когда дедушка попал в свою первую тюрьму, в Зырянской ссылке, он внутренне как-то был готов к такому особенному отношению. Он понимал, что разразилась катастрофа, но тем не менее воспринимал ее как суровый урок, который Господь дает тем, кто Его любит, чтобы этот человек Его услышал. «Дверь за мной захлопнулась, а внутренняя духовная дверь отворилась. Я вышел на прямую радостную дорогу», – пишет Сергей Иосифович. Как раз в это время состоялось его знакомство с епископом Афанасием (Сахаровым), и потом всю жизнь продолжалась их сердечная дружба. У нас дома до сих пор хранятся поздравления, присланные дедушке от епископа Афанасия, с праздниками Рождества, Пасхи (такие очень драгоценные листочки, бережно хранимые всю жизнь). Они с одной стороны машинописные, подписанные: «Богомолец Ваш, владыка Афанасий», а с другой стороны – написанные от руки, очень тепло. Я выписала кое-что, касающееся дедушкиных трудов: «От всего сердца желаю Сереже Божьей помощи в его православно-богословских трудах. Как хотелось бы видеть их в печати». Это было, когда Владыка уже жил в Петушках, 1960–1961 год, сохранились и более ранние.
Мне хотелось бы сказать, каким я помню дедушку (кстати, даже не верится, что 40 лет прошло, настолько живой, теплый человек, он как будто всегда рядом. И тут время не имеет, наверное, значения). Сергей Иосифович был очень сдержанным человеком, немногословным. У него все время шла глубокая работа какого-то сердечного ума, благодатная. Было впечатление, что он почти все время молится внутри себя. Со стороны казалось, что он ушел в себя, сидит, немного склонив голову, обхватив пальцами колена, о чем-то сосредоточенно думает, будто находится не здесь. Но стоило только произойти чему-то, что, допустим, было ему по сердцу, он сразу же поднимал глаза, как будто теплый луч или свет проходил в них, и лицо его тоже преображалось – это было удивительно, конечно. И что меня всегда поражало и до сих пор удивляет, это то, что он никогда не участвовал ни в семейных каких-то ссорах, какие бывают в каждой семье, а просто переживал сам факт, что люди ссорятся, если это происходило на его глазах; никого никогда не осуждал; никогда не вспоминал, какие мучения и страдания ему пришлось перенести на этапах, в тюрьмах, в ссылках: одиночество и холод, непонимание окружающих людей. И когда мой отец как-то спросил у него: «Что же там было в тюрьме? Почему ты никогда ничего об этом не рассказываешь?», он усмехнулся и ответил, что это из эгоизма он не хочет портить душу воспоминаниями. Отец долго не мог понять, почему он так ответил. Я тоже об этом много думала, кажется, он особое значение придавал покаянию, и, возможно, он так говорил, потому что человек, который действительно подданный особого, духовного государства, приходит в храм, чтобы искать там духовной жизни. А духовная жизнь – это что такое? Это жизнь вместе с Духом Божиим. Если Господь есть высшая Любовь, то Святой Дух, который неотделим от Него, это тоже самая высшая Любовь. И если душа человека отягощена, обескровлена, обесточена обидами, гордостью, непониманием, какой-то мстительностью – все это очень отяжеляет душу и не остается в ней лучика любви. Где же Святому Духу, этой высшей Любви, приклонить голову в такой душе? Мне кажется, это очень яркие, даже зрительно объемные понятия, которые я запоминала и записывала от дедушки.
Сергея Иосифовича еще отличало удивительное смирение в самых разных ситуациях. Однажды отец приехал к нему, когда дедушка был уже старый, больной человек, видит, что дом не топлен, жена Вера Максимовна уехала по каким-то срочным делам в Москву, а он лежит один, накрытый пальто. Отец входит: «Папа, как же ты так, один?». Он ответил: «Даже если все меня оставят, то Господь меня не оставит». Снова ни одного слова осуждения или жалобы, как-то этого в нем не было. Конечно, удивительно. Как будто у него внутри все время шел строгий внутренний контроль, очень большой духовный труд.
Меня иногда спрашивают, почему он считал себя грешным человеком. Об этом опять же он сам говорил, что чем сильнее и ярче в человеке горит любовь к Богу, тем больше она освещает его темноту, как если со светильником войти в большую темную комнату. И чем больше освещаются темные углы души, тем сильнее чувствует человек свою незначительность, свою греховность.
Все эти качества: смирение, терпение, ощущение себя грешным человеком, когда он говорил: «Чем ближе расплата по векселю, тем страшнее жить», – все это проявлялось в самых разных ситуациях внутри нашей семьи. Например, в ситуации с моей мамой. Когда папа познакомился с мамой, полюбил ее и они решили пожениться, образовалось два полюса: ее семья была ярой коммунистической, у них в комнате висел портрет Дзержинского, который папа с ужасом увидел, когда первый раз туда пришел; и семья отца, которая была для них семьей врага народа. Четыре года они встречались, и бабушка запрещала маме встречаться с папой. Папа переживал. А дедушка тогда был в ссылке и очень деликатно пытался ему оттуда объяснить, готов ли он вообще к браку, может быть, он испортит жизнь другому человеку? Когда же наконец папа с мамой поженились, все-таки преодолев все обстоятельства, то сначала, конечно, у мамы была настороженность к такому человеку, как дедушка. Потом, видимо, она что-то почувствовала, а она была хорошим человеком с добрым сердцем, и они постепенно подружились до такой степени, что когда дедушка приезжал, то папа часто мог смотреть футбол-хоккей и слышать, как с утра они сидят на кухне, пьют чай и обо всем на свете разговаривают. Это было настолько душевно, тепло. Дедушка писал маме письма, она отвечала. Мама стала очень верующим человеком, с искренней, даже наивной, верой, и я считаю, что во многом, конечно, благодаря дружбе с дедушкой.
Отношения дедушки с моим отцом были удивительные. Они виделись достаточно мало из-за того, что дедушка был в тюрьмах, ссылках. Когда он был во второй ссылке в Вологде в 1933 году, бабушка привезла туда папу. Ему было 10 лет. Он писал потом в своих воспоминаниях, что помнит холодную комнату, которую дедушка снимал у какого-то обер-кондуктора (в углах буквально лежал снег) и, несмотря на это, чувство такой радости и душевной близости: «Вологда, ледяная ссыльная стужа за черным окном, а у нас тепло, потрескивают свечи, хвои, и глаза слипаются от покоя и радости». Первый раз папа увидел ненависть в глазах взрослого человека только в школе, когда учительница ругала его за какой-то рисунок в тетради.
После фронта папа вернулся в квартиру на Арбате. И очень хорошо он пишет: «Арбатская, еще дедовская квартира. Именно сюда я вбежал в 45-м, вернувшись с фронта. Помню слезы радости, отца — не изменившегося, себя — одичавшего. Комната стала для меня последним убежищем. Самое страшное — дни войны. Там теплился неугасимый священный тот огарочек, который был вынесен сюда из храма, где служил дед». Вот эта духовная преемственность: о. Иосиф, его сын Сергей, и затем папа.
И еще был такой случай: однажды после войны папу вызвали в органы и сказали: «Пишите, что ваш отец (а он был уже в третьей сибирской ссылке) хочет стать тайным священником. Решайте, или будете отчислены из Института». А папа шел на «красный» диплом, был старостой группы. Но он отказался. Ему сказали, что его могут забрать в любой момент, через ночь или через день. Он перестал спать, неделю не спал, сорвал себе нервную систему, но, к счастью, кто-то помог. Господь, конечно, помог, прежде всего. И его оставили в покое, разрешили посещать Институт в качестве вольнослушателя, в конечном итоге что-то изменилось и папе даже дали «красный» диплом.
Вообще, дедушка был для отца очень большим авторитетом. Всю жизнь он хранил его письма из третьей сибирской ссылки. Интересно, что в письмах и к отцу, и ко мне Сергей Иосифович никогда не поучал, не наставлял, это уже было свойством его души. Трепетное желание передать свой опыт, от чего-то предостеречь – это было. Он писал, что главное — стяжать в себе Бога, и через него — людей, и врачевать мир богоугодными путями. Это писал он об увлечении отца, который начал сочинять повести. Дедушка его предостерегал и направлял, помню, приносил книги Фета, Тютчева, то, что можно было достать. У него было прежде всего четкое желание, чтобы человек, который что-то создает (живопись, музыку, литературные произведения), пытался выразить духовную, Божественную красоту. Не какие-то настроения или эмоции, которых много у каждого человека, а вот именно красоту духовную. И надо сказать, что отец, именно благодаря дедушкиным наставлениям, советам, письмам, стал это ценить, особенно потом, с возрастом.
Недавно в издательстве «Никея» вышла книга отца о святом благоверном князе Михаиле Тверском, о его жизни и трагической кончине. На конкурсе «Просвещение через книгу» по решению Издательского совета Русской Православной Церкви книга получила второе место как лучшее художественное произведение. Я получила недавно этот диплом (отец, конечно, уже не мог его получить) и считаю, что это во многом дедушкина заслуга. И мне он писал: «Я желаю тебе благополучия, но не того, которое в сосисках с телефонами, хотя и это тоже хорошо, но не это главное. Главное — это теплая молитва, чтоб она тебя не оставляла. В течение твоей жизни это тебе поможет, укрепит». И еще о том, что надо быть внимательным к каждой человеческой душе, особенно к ожесточенной и озлобленной. Вот он так и жил. Редкое, как мне кажется, сочетание, когда человек считает, что так надо жить, и у него действительно получается жить по любви, что, на самом деле, очень трудно.
Еще мне хотелось бы рассказать, что случилось уже после смерти отца, о чуде, которое произошло в нашей семье. Я его связываю с именем папы и дедушки. Дело в том, что еще в 30-е годы Сергею Иосифовичу был передан крест-мощевик священником из разоренного храма около Новодевичьего монастыря. Священника звали о. Дмитрий, его потом посадили и он пропал. А этот крест так и хранился в семье у дедушки. На него сделали деревянный футлярчик, который расписала иконописец Мария Соколова. После смерти дедушки он перешел в нашу семью и стоял среди икон, и папа очень много молился перед ним, особенно с возрастом, вдохновенно, как и дедушка молился. Когда папа умер – а на кресте были капсулки с мощами: св. прор. Иоанна Предтечи, свят. Димитрия Ростовского, вмц. Варвары, многих других святых (у меня они все записаны), – на третий день я подошла туда помолиться и увидела, что по краям креста выступили прозрачные капельки. Я его сняла и вижу, что где руки и ноги пробиты гвоздиками, они розовые, с красным оттенком и источают тонкий аромат. Не задумываясь, я все стерла и поставила на прежнее место. Через какое-то непродолжительное время снова выступили такие же капли. Тут до меня стало доходить, что это не просто так, а какое-то необыкновенное явление. А крест папа завещал отдать священнику, настоятелю храма Рождества Богородицы в селе Городня, о. Алексею Злобину. Это был духовный отец папы, и дедушка его знал, мы даже ездили туда на Пасху, ходили крестным ходом в 1974 году. О. Алексей увез туда мироточивый крест, и там он хранится пока у него. Потом он сказал, что крест довольно быстро перестал мироточить. Для меня это чудо – знак того, что Господь, наверное, принял души дедушки и папы. Такая надежда есть.
Еще мне хотелось рассказать, как дедушка молился – делал он это удивительно проникновенно. В покровском домике стоял большой киот с иконами, большая икона Тихвинской Божьей Матери. Иногда, когда я там ночевала, проходя мимо комнаты, как-то ненароком видела, как дедушка молится. Это было не так, что человек просто читает заученные молитвы по уставу, вечерние, дневные, это было обращение к Богу, даже покаянное. Такой проникновенный голос, вздохи, полушёпот, то громче, то тише. Не то, что он Его о чем-то просил, может быть, даже и просил, простить его, что-то разъяснить, но все шло из самой глубины сердца. Это было удивительно, конечно. И потом я помню, как он читал в Покровском храме, когда был там псаломщиком. Обычно у него голос был тихий, глуховатый (он много не говорил), а здесь он был проникновенный, даже громкий, надрывный. Он хотел, чтобы люди услышали не просто слова, а то, что стоит за этими словами, чтобы это прошло к сердцу.
Как-то я прислала дедушке свои стихи об иконе Пресвятой Богородицы (они были детские, совсем нескладные), в ответ он написал, что здесь я поняла главное: что молитва рождается от любви, как от любви рождается и вера. Такие его слова как драгоценные искорки, конечно, остались в моей памяти.
Больше всего поражало в Сергее Иосифовиче строгое отношение к себе. Он всегда взвешивал, что можно сказать человеку, а что нет, и папу много раз ругал за вспыльчивость и самолюбие., гордость. Он писал ему: «Николаша, благодать не груша, с ходу не съешь, не расстраивайся, что ты духовно несовершенен». Удивителен его каждодневный труд и непоказное смирение и ощущение своей грешности, поэтому рядом с ним всегда было легко находиться, даже когда он был грустный. Несмотря на то, что внешне он был как бы отстраненным, ушедшим в себя, он необыкновенно умел радоваться. Когда мы приезжали в Покров, он выходил с бабушкой на крылечко и весь светился радостью. Однажды мы с папой приехали к нему, когда он лежал уже смертельно больной, безнадежно замученный болезнью, он взял мою руку, зажал своими ладонями и сказал с таким счастьем: «Машенька приехала!». Это его лицо у меня до сих пор перед глазами.
Они всегда рядом со мной: папа, бабушка и дедушка. Он для меня тоже такая вот основа. Когда мне плохо, я перечитываю его письма, все подряд, и мне сразу становится легче.
Дедушка говорил о том, что тьма в этом мире всегда борется со светом, и с этим вынужден сосуществовать христианин, что это необходимо для испытания христианского сердца: «В этом законе неизбежного сосуществования и заключается вся мучительность и радость христианской жизни. Человеку, выдержавшему великую скорбь, не изменившему Учителю, дается радость надежды, что, может быть, и он будет принят в ученики Христовы. Когда душа наполнена радостью надежды, тогда тело не чувствует скорбей, хотя и немощно».
Мне кажется, о дедушке можно сказать, что около святой души тает лед сердца. Так я его вспоминаю и чувствую. К сожалению, мне был 21 год, поэтому я с ним не говорила о каких-то серьезных вещах, и он со мной об этом не говорил. Но сейчас для меня многое более ясно, чем раньше. Облик его живой, и как будто мы виделись только вчера.