Священник Владимир Зелинский. Приходящие в церковь (Фрагмент)

Воспоминания об отце Николае Педашенко

Источник: Журнал Московской Патриархии. – М., 1992. – № 3–4.

Редакция сайта благодарит священника Димитрия Трибушного, предоставившего данный материал.

Свящ. Николай Педашенко. Источник: Донецкий епархиальный журнал «Живой Родник»Другого священника, о котором хотелось бы рассказать, я знавал ближе и бывал у него чаще. Призвание свое нашел он поздно, после пятидесяти. Точнее сказать – был допущен. Это было время глухого послевоенного ренессанса, когда раскрылись, казалось, навсегда заколоченные ворота храмов, и народ повалил в них, кто в прихожане, а кто и в священники. Отец Н.1 был коренным москвичом. С детства намеревался он стать историком Церкви и должен был уже получить университетский диплом как раз осенью семнадцатого года. Церковная история тогда вернулась из учебников в жизнь и не нуждалась в преподавателях. И все же планы его успели сбыться, правда, несколько своеобразно. В начале двадцатых годов возникла в Москве свободная, незарегистрированная (а значит, чуть ли не тайная) духовная академия, где он стал одним из преподавателей. Начинание было, понятно, обреченным. Однако нашему заговорщику так и не пришлось отведать вкуса тюремной похлебки, что всегда казалось ему естественным, а вот в старости заставило, наконец, удивиться. «Я – самый счастливый из всех несчастных», – любил повторять он про себя, разумея, что все жуткие очные ставки с нынешним веком прошли мимо него, а всего лишь пришлось ему со своими призваниями перебиваться большую часть жизни на должностях каталогизатора и библиотекаря. И вот посвящение, ставшее возможным на склоне лет, и священническое служение, правда, за тысячи километров от семьи. Оно было недолгим, лет пятнадцать, но в старости, когда мне довелось с ним познакомиться, отца Н. никем, кроме как священником, и представить было невозможно. Он был «пастырь добрый», с головы до ног пастырь. Уход его за штат был не вполне вольный. Ознакомившись с одним из патриарших посланий, он не нашел в себе сил прочитать его с амвона и, как настоятель, запретил его читать и другим священникам, всю ответственность приняв на себя. По выражению его (несомненно, гротескному), из послания ясно следовало, что «двадцать пятое октября для людей важнее, чем двадцать пятое декабря». Он вовсе не был по темпераменту борцом, диссидентом, но был человеком старого закала и через некоторые вещи просто не умел переступить. К тому же, не мог он ни с кем и поссориться, и однажды – в хрущевские времена – едва ли не одной улыбкой своей отстоял храм от закрытия.

Улыбка вообще была у него лекарством от горестей жизни. Тех горестей, которые несли ему другие и от чего он, по его слову, «изнемогал». Жил он одиноко, уже вдовцом, и никогда не выходил из квартиры, потому что был слаб, а в доме не было лифта. Иногда он даже не вставал с постели и так лежал на ней в подряснике и с наперсным крестом, открывая входную дверь посетителям с помощью изобретенного им приспособления. А посетителей было много, и чем старее и слабее он становился, тем больше приходило к нему людей на исповедь, на беседу, на домашнее богослужение, иной раз и на тайное венчание. Последние его московские годы стали самыми насыщенными в его жизни. То, чего часто не хватает в храмах, – возможности быть выслушанным, – можно было найти здесь, в аккуратной тесной квартирке, где все стены занимали иконы и книги, большей частью не читанные и не слыханные посетителями.

Отец Н. был простым и кротким священником, каких в Православии, может быть, и немало. Но с простотой его как-то созвучно соединялась основательная ученость, границы которой были расплывчаты. Он ведал неопределенное количество языков, он забирался в самые разнообразные области знаний («И в историю математики, и кораблестроения, и даже бухгалтерии», – рассказывал он, всегда чуть посмеиваясь над собой), но главный жизненный интерес его был сосредоточен на Церкви. Кто бы ни пришел к нему и с чем бы ни пришел, всякий разговор он сводил к ней. О Церкви заговаривал он с духовным «веселием», столь присущим ему, но и со скорбью. Скорбь была о том, что Церковь не может выполнить своей миссии, что она предается ее служителями, что двор Церкви не выметен и люди небрегут о ее святыне. Но «веселие» неизменно превозмогало. И надо было видеть победу его – скажем, во время долгих богослужений. Дома служил он по Уставу, не сокращая, часто задыхался, терял от слабости голос, не мог стоять, молитвы пел шепотом, но силы в конце концов находились, и служба дослуживалась до конца2. Так под Вербное Воскресенье отслужил он у себя домашнюю всенощную, в последний раз одолевая скорбь и немощь обаятельной своей улыбкой и молитвенным веселием, и умер через несколько минут.

Примечания:

  1. Отец Н. – протоиерей Николай Педашенко.
  2. О том, как проходили службы на дому у о. Николая, вспоминает, например, Мария Валентиновна Шмаина, которую с ним познакомил С.И. Фудель.