Диброва Д.В. С.И. Фудель о значении творчества Ф.М. Достоевского для формирования христианского мировоззрения

Дарья Владимировна Диброва, ст.н.с. НИИ ФХБ имени А.Н. Белозерского МГУ имени М.В. Ломоносова, к.б.н.
Доклад на научно-практической конференции «Епархиальные Рождественские чтения», г. Покров, 20 октября 2016 г.

Введение

Надо начать с ответа на вопрос – почему важно взглянуть на творчество Достоевского именно через Сергея Иосифовича?

Сергей Иосифович Фудель (1901–1977) закончил свой земной путь здесь, в Покрове, где провел последние 15 лет жизни (с 1962 г.). Тут он завершил большую часть своих произведений, которые уже при жизни сделали его самым известным церковным писателем самиздата. Книга Сергея Иосифовича «Наследство Достоевского» полемически направлена против представления о Достоевском как о только обличителе социальной неправды, а его христианство считать случайным. Фудель же видит в этом, напротив, ключ к пониманию и цели его, и содержания книг.

Есть и определенное сходство судеб Фуделя и Достоевского: годы каторги Достоевского оказали решающее влияние на его духовный облик, и сам Сергей Иосифович прошел ссылки и лагеря на жизненном пути. Вот что С.И. Фудель пишет:

Но христианство Достоевского в искусстве — это не речи проповедника. Это почти не определимая локально, но всегда ясно ощущаемая общая точка зрения на мир, какой-то луч света, откуда-то сбоку освещающий мрачное царство его художественных трагедий. Попадая в стихию его больших романов, мы знаем, что вошли в стихию христианского миропонимания, что стали видеть и понимать мир по-христиански, что в этом аду нас сопровождает Вергилий, христианское чутье которого адекватно его чутью художественному. И в то же время христианство Достоевского в романах не беспредметно. Он прямо именует Христа, и всегда, начиная с рассказа Мармеладова о Страшном Христовом суде и кончая видением Его Алешей Карамазовым в «Кане Галилейской», — это не абстрактное упоминание, а любящее слово о Нем, произносимое человеком и художником1.

Можно заметить странную вещь, касающуюся Фуделя. Ровесник XX века, он прошел суровый жизненный путь, в котором были ссылки и лагеря, нищета и гонения; служба на фронте во время Великой Отечественной войны и скитания без дома вместе с женой и детьми. В начале этого пути стояли поиски истины, поиски призвания Божьего о себе, мучительные годы «раздвоенности», о которых пишет он в «Воспоминаниях»:

Раздвоенность души – это все та же немощь веры, боящейся идти до конца за Христом. «Положивший руку свою на плуг и озирающийся назад неблагонадежен для Царства Божия» (Лк 9:62). Вот почему, хотя это было время еще живых оптинских святых и время юности, мне тяжело его вспоминать: слишком велика была вина и хочется скорее миновать эти блоковские годы раздвоения и измен2.

Кажутся как будто заниженными его слова о себе самом: он, сын известного московского протоиерея Иосифа Фуделя, посещавший вместе с отцом и без него Оптину и Зосимову пустыни, человек живущий церковной жизнью с самого рождения, — откуда же раздвоение? Никогда в его жизни не было прямого отступления от Церкви, так почему же говорит он о своей немощи? Если это не излишняя скромность, то надо признать, что та мера следования за Христом, о которой он говорит, очень глубока.

Церковь сейчас оказалась в ситуации, когда ее окружает равнодушие, а не прямая вражда мира, как в продолжение почти всей жизни Фуделя. Тогда мир боролся с Церковью до крови и до смерти, сейчас же иная стратегия: мир сей пытается убедить всех, что Церковь нужна для некоторого внешнего блеска, «духовных скреп», понимаемых вполне по-мирскому («мы» с нашей верой и традициями против «них» – чужих и врагов), ну и для помощи и утешения слабым людям, которые не могут выносить «настоящей жизни». Человеку же в «нормальном» состоянии, когда его физические и душевные силы не истощены старостью или болезнью, с точки зрения современного мира, нечему учиться у Христа. Сходная ситуация была и во времена Достоевского, и потому он вынужден призывать к серьезности.

Именно поэтому та мера вхождения в жизнь Церкви, о которой пишет и Фудель, и Достоевский, творчеству которого Сергей Иосифович посвятил отдельную книгу, может быть тем, к чему необходимо обращать внимание нашего современника. Достижение или стремление по крайней мере к этой мере – не больше и не меньше как святость. В своей первой книге «Моим детям и друзьям», Сергей Иосифович пишет о святости следующее, прекрасно понимая, как неожиданно и тяжело может быть это для читателя:

Святость есть состояние, угодное Богу, — вот и все, ни больше ни меньше. Бог так хочет, Бог заповедал, чтобы мы были такими. Где же основание для гордости или боязни, как бы не сделаться гордым? «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5:48), «будьте святы, как и Он свят» (1Петр 1:16)3.

Здесь он повторяет Достоевского, описывающего то, что подвигло Алешу Карамазова ехать в монастырь и искать там какой-то другой жизни:

Алеше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему. Сказано: «Раздай все и иди за мной, если хочешь быть совершен». Алеша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за мной” ходить лишь к обедне». <…> Задумчивый он приехал к нам тогда может быть только лишь посмотреть: все ли тут или и тут только два рубля, и – в монастыре встретил этого старца…4

Я постараюсь в этом докладе ответить на три основные вопроса.

  1. В чем состоит особенность (преимущества и недостатки) подхода к евангельской проповеди через творчество Достоевского?
  2. Какой положительный образ ответа на вызов тьмы мира сего дает Достоевский?
  3. И, наконец — как и в какой мере можно использовать практически материал романов Достоевского для просветительской работы среди молодежи, студентов?

1. Достоевский как проповедник христианства

1.1. Цель Достоевского: не развлечение или успокоение

Сам Федор Михайлович пишет, что «искусство будит души… идет вразрез с порочным усыплением душ… нередко заставляет страдать людей, жаждущих проснуться и выйти из зловонной ямы». Эту борьбу со зловонной ямой душевного сна и самодовольства, как отмечает Фудель, можно увидеть и в романах. При этом изображает он тот путь, по которому душа идет к Богу, или по которому она не хочет идти. Путь этот узок, и потому нередко можно услышать, что романы Достоевского «тяжелые», «утомительные». Мы сталкиваемся сейчас с тем, что людям (и не только отнюдь молодежи) хочется видеть в художественном произведении нечто «отвлекающее», «успокаивающее», немного только дополненное какой-нибудь злободневной проблематикой. Образ идеальной поэзии из стихотворения Державина: она «любезна, приятна, сладостна, полезна, как летом вкусный лимонад». Это именно то, на что меньше всего похожи романы Достоевского.

В этом остается неизменно сильная сторона: в форме художественной подается проповедь, которая звучит «перед всем миром с убежденностью и с таким волнением». Однако С.И. Фудель итожит свой труд о нем такими словами:

Но мне кажется, что главное его значение для нас не в этих отдельных и многих других христианских истинах, произнесенных им перед всем миром с такой убежденностью, с таким волнением, а во властном подведении нас ко всей совокупности их, в призыве к слушанию, познанию, питанию ими в таком же призыве, как удар колокола перед обедней, который как будто ничего отдельно не говорит, но в то же время так ясно зовет, будит нас и умиляет: встань и иди и слушай «все сии слова жизни» (Деян 5:20). Достоевский точно ударами в сердце напоминает о Христе5.

1.2. Вскрытие препятствий: темный двойник Церкви

Одна из тем творчества С.И. Фуделя, с которой неожиданно переплетается последний роман Достоевского «Братья Карамазовы», – это темный двойник Церкви. В существовании зла, греха и нелюбви внутри видимой церковной ограды видят они оба одну из причин сложности евангельской проповеди.

Церковь для многих сделалась камнем преткновения, так как ворота в нее были для них заслонены Ферапонтом. Но иногда не знаешь, где у людей кончается действительная трудность обретения Церкви и где начинается нежелание такого обретения. А нежеланию обычно сопутствует исключительная неосведомленность рассуждающих о Церкви в истинном существе ее святого организма6.

Ярко выписанный в противовес старцу Зосиме образ Ферапонта может быть очень актуален как для еще ищущего человека, который возмущен неправдой в церкви и отказывается в нее входить, так и для уже вошедшего и открывшего для себя эту темную сторону. Особенно важно то, что оба образа имеют под собой вполне исторические прототипы (Фудель находит аргументы в пользу того, что для первого им является иеросхимонах Лев Оптинский, прославленный в лике преподобных для общецерковного почитания в 2000 году в соборе Оптинских старцев), а потому не являются просто выдумкой автора – ни первый, ни, увы, второй.

1.3. Художественное преумножение идеи страданий

Когда Сергей Иосифович говорит о недостатках романов Достоевского с христианской точки зрения, он проявляет огромную деликатность. Следуя этому, назовем лишь один достаточно выпуклый аспект, связанный со страданиями. Тесная связь между счастьем и страданием, конечно, у него является отражением и личного опыта (его обращение к христианству всерьез состоялось, фактически, на каторге), и понимания того, что без Креста невозможно и Воскресение. Вот как пишет об этом С.И. Фудель:

Но иногда высказывания его героев могут вызвать подозрение в создании культа страданий. В 1877 году, в «Сне смешного человека», он писал: «Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что Истина достигается лишь мучением» (25:116). И в другом месте: «Я хочу мучения, чтобы любить» (25:112). Можно ли христианину «хотеть мучения»? Не сказано ли нам: «Когда гонят вас в одном городе, бегите в другой» (Мф 10:23), то есть избегайте мучения и скорби, пока не увидите, что на принятие их есть воля Божия. От «хотения мучения» себе недалеко и до мучений других…7

Христианство радостно и светло, хотя и непредставимо без Креста. Можно вспомнить о монахах Оптиной пустыни, поразивших особой радостностью лика и Достоевского во время его краткого посещения монастыря, и самого Фуделя.

2. Иночество в миру: положительный исход из круга тьмы мира сего

Стоит заметить тут, что, хотя обличаются в романах Федора Михайловича и нравственные уродства, и социальная неправда, и нигилизм, на этом он не останавливается. Его высочайшие персонажи из членов Церкви решаются призвать человека к жизни фактически иноческой, но в миру. Трудность этого подвига сложно переоценить, и однако мы знаем из истории гонимой Русской Церкви XX века немало примеров тайных монахов. Таким был и митрополит Сурожский Антоний, когда уходил военным врачом на фронт. Идея иночества в миру разрушает оправдания людей, в действительности не желающих христианского подвига, не жаждущих явления в своей жизни того Огня, которым пришел низвести на землю Христос (Лк 12:49). Суть этих оправданий в том, что нужно разделять христианство на «полное» (доступное особым «духовным лицам» и святым) и «обычное».

Одна из главных идей Зосимы (а Достоевский признается, что он выражает и его собственную позицию. – ДД) – это стирание грани между миром и монастырем, слияние их и созидание незримого монастыря в миру. Алешу старец отправляет в мир не для обмирщения, а для подвига, но среди мира8.

Эта мысль появляется в поучениях преподобного Льва Оптинского:

Множество окажется монахов единственно по произволению, хотя они в здешнем мире не могли, по судьбам Мироправителя, быть постриженными от рук смертных. Преподобная Пелагия, лишь только получила просвещение, познала истинную веру, как пожелала принести плоды достойные покаяния. Крепостью неописанных подвигов соделалась она Преподобною, хотя и не была облечена в мантию от человеков…9

В ненапечатанной главе романа «Бесы» Николай Ставрогин по совету Шатова, данного им напоследок после их ночного разговора, посещает живущего на покое в местном монастыре архиерея Тихона, прототипом которого является св. Тихон Задонский. Вкратце напомню, что Ставрогин показывает ему в письменном виде описание того, как он фактически доводит до самоубийства девочку двенадцати лет. Его замысел состоит в том, чтобы опубликовать эти записки и подвергнуться тем самым суду общества, а в конечном итоге и «простить сам себе». Тихон же в самом конце главы предлагает ему принять не эту самоназначенную епитимью, а иную: пойти в послушание к одному отшельнику и схимнику.

– Я знаю одного старца не здесь, но и недалеко отсюда, отшельника и схимника, и такой христианской премудрости, что нам с вами и не понять того. Он послушает моих просьб. Я скажу ему о вас всё. Позволите? Подите к нему в послушание, под начало его лет на пять, на семь, сколько сами найдете потребным впоследствии. Дайте себе обет и сею великою жертвой купите всё, чего жаждете и даже чего не ожидаете, ибо и понять теперь не можете, что получите!
Ставрогин выслушал сериозно. Бледные щеки его даже покрылись румянцем.
– Вы предлагаете мне вступить в монахи в тот монастырь? – спросил он.
– Вам не надо быть в монастыре, не надо постригаться, будьте только послушником тайным, неявным, можно так, что и совсем в свете живя…
– Оставьте, отец Тихон, – брезгливо прервал Ставрогин, и поднялся со стула. Тихон тоже10.

Второй эпизод, связанный с монашеством в миру, позволяет также поговорить о методе контраста, которым Достоевский постоянно пользуется. Ярчайшее место «Братьев Карамазовых», глава «Кана Галилейская», освещенная, по словам Фуделя, «точно целым снопом пасхальных свечей», заканчивается не умиротворением, а призывом к борьбе и ответом Алеши на него. Напомню, что это финальная глава книги седьмой; книга начинается с рассказа о том, что по преставлении старца Зосимы его останки не показали признаков нетления, и как это ввело в большой соблазн и мирских людей, и монахов; потом следует встреча с Грушенькой, в которой Алеша видит человека и тем «подает ей луковку». Потом ночью Алеша возвращается в монастырь и во время молитвы перед гробом старца, при чтении евангельского рассказа о Кане Галилейской его посещает видение Царствия Небесного в образе Брачного Пира, за которым святые, в том числе и старец Зосима, пьют новое вино и пребывают перед Солнцем Правды. Это светлое видение имеет в Алеше особый плод:

Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», — говорил он потом с твердою верой в слова свои…
Через три дня он вышел из монастыря, что согласовалось и со словом покойного старца его, повелевшего ему «пребывать в миру»11.

Сама по себе антитеза, противопоставление, не изобретены Достоевским, но особым у него являются противопоставляемые вещи. Это не какие-то социальные категории (хороший крестьянин – злой помещик, например). С.И. Фудель находит в христианской углубленности его взгляда ключ к пониманию производимого эффекта:

Христианство смотрит в корень вещей: не на уродство социальной жизни, а на уродство души человеческой, порождающее все уродливые явления этой жизни, в том числе и социальные, на «духов злобы», сеющих в людях и в мире семена всякого зла. Метод контраста только потому дал у Достоевского такой потрясающий художественный эффект, что христианство открыло ему всю глубину и всю реальность этого контрастирования, этой борьбы Света и Тьмы. Только через ощущение мистических корней того, что происходит на поверхности истории, постигается, если можно так сказать, вся скульптурность противоположения12.

3. Заключение. Неприличный вопрос: како веруеши?

Ключевой разговор Алеши и Ивана в «Братьях Карамазовых» начинается с того, что Иван подчеркивает главный вопрос, который волнует его и людей его поколения: вопрос о вере, уповании. Ответ на этот вопрос называет он «объяснением его сути, то есть что он за человек, во что верует и на что надеется». Выяснение вопроса этого было ключевым и для молодого Сергея Иосифовича и его круга знакомых, то есть образованной и читающей интеллигенции Москвы 20-х годов XX века. В «Воспоминаниях» о своем друге Сергее Николаевиче Дурылине Фудель вспоминает, что на стене в его комнате висела картина, на которой был изображен Шатов, провожающий в ночь Ставрогина после разговора о том же самом: о вере, об уповании всей жизни13.

Все течение нашей жизни однако будто нарочно возбраняет нам говорить именно об этих вещах. В воздухе словно витает, что такие разговоры неприличны: то ли слишком интимны, то ли могут повредить плавному течению приятной беседы. Есть ограничения на корректность разговора о вере в стенах университетской аудитории. В этом отношении для меня как для преподавателя романы Достоевского могут быть поводом и материалом, на основании которого можно «перекинуть мостик» между замкнутым миром светского человека и проповедью Благой Вести.

Конечно, на них, как и на вообще любой книге, нельзя останавливаться. Из первичной заинтересованности, или даже желания поговорить «о высоком отвлеченно», нужно раздуть пламя веры, а это возможно только через устное научение, через общение с живыми членами Церкви и постепенное вхождение в Предание. Не романами формируется христианское мировоззрение, но они могут помочь сделать первый шаг к церковному порогу, подтолкнуть к размышлениям и вопросам, с которыми человек может обратиться к Церкви.

Примечания:

  1. Фудель С.И.. Наследство Достоевского. М.: Русский путь, 2016. С. 111.
  2. Фудель С.И.. Воспоминания. М.: Русский путь, 2012. С. 85.
  3. Фудель С.И.. Моим детям и друзьям. М.:Русский путь, 2012. С. 199.
  4. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы
  5. Фудель С.И.. Наследство Достоевского. М.:Русский путь, 2016. С. 304.
  6. Там же, С. 267–268.
  7. Там же, С. 287–288.
  8. Там же, С. 217.
  9. Источник: Официальный сайт Оптиной Пустыни, URL: http://www.optina.ru/starets/lev_vopros_otvet_2
  10. Достоевский Ф.М. Бесы. Ненапечатанная глава.
  11. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы.
  12. Фудель С.И. Наследство Достоевского. С. 267–268.
  13. Фудель С.И. Воспоминания. С. 63.