Прежде не публиковались.
[Рукопись: фонд Дома Русского Зарубежья, фонд 008 «Семейный архив Фуделей», опись 2, дело 78, рукопись]
Отец Николай, здравствуйте!
Посылаю Вам копию моих записок о папе, простите за ошибки и вообще простите меня, что я взялась писать о папе, если бы не благословение священника (о. Игоря), я никогда бы не осмелилась на это дело. Какой из меня писатель! Не судите же строго, о. Игорь сказал, что может быть, будет такое время, когда эти записки могут пригодиться, т.к. свидетелей убавляется число с каждым годом. Очень жаль, что у меня нет писательского таланта, тема эта неисчерпаема – мой отец, но правда, что нас всё меньше и меньше остается, время неумолимо. Еще раз прошу меня простить, если что не так. Мой привет Людмиле Ивановне.С уважением, М.С. Желновакова (Фудель)
Я могу в чем-то ошибиться, прошу меня простить. М.
Этот летний день 1946 года врезался в мою память очень крепко. Папа в этот день приехал домой в Загорск из Москвы, где он служил в каком-то институте, очень удачно кстати, сказать устроился и вот пожалуйста! Все рухнуло в один день. Видимо, но я точно не знаю, но по некоторым тогда долетевшим до меня словам догадываюсь, очевидно начались аресты «Дедушкиных»1 духовных и кто-то опять же из них же не побоялся предупредить как-то.
Папа уже знал, что его арест дело даже не дней, а часов, поэтому и уехал с работы видимо понимая, что теперь уж все равно, и приехал домой в Загорск. Помню его лицо бледное, застывшее, но никакого страха или паники, ничего они с мамой не прятали, не суетились, они просто разговаривали. Мама с кухни, а папа из «залы» (так мы называли большую комнату). В этой «зале» стояли две кровати, на одной из которых лежал папа одетый и обутый, напротив него на другой кровати сидели мы с сестрой Варей и что-то вырезали из бумаги вдвоем одними ножницами. Получалось так, что папа и мама разговаривали через нас. Вдруг между нами разгорелся спор, я стала отнимать у Вари ножницы и она расхныкалась, наш шум мешал им переговариваться и вот папа вдруг вскочил со своей кровати, схватил меня за шиворот и выбросил в кухню, дав еще при этом для ускорения, видимо, хорошего шлепка. Странно, но я тут же поняла, что вина моя очевидна и доказана и притихла. На папу я нисколько не обиделась, я что-то поняла скрытое и тайное между ними, о чем они даже говорить не могли или не хотели. Отчасти все-таки я была удивлена даже больше, чем испугана, папа никогда нас не бил. Ему тогда оставалось несколько часов свободы и он это понимал.
Папины ночные приходы несли с собой радость и несколько еды, а вместе с радостью и едой – страх. А вот и он! Нелегально ночью пришел из своей военной командировки, сквозь сон слышу папин смех, их радостные голоса на кухне немного приглушенные, звяканье посуды и вижу слабый колеблющийся свет коптилки и засыпаю.
Папа в жизни был веселым и все время радующимся человеком, он часто смеялся и его смех звучит в моих ушах, звонкий такой красивый смех.
Салоп
А вот и мама, я вижу ее, склонившуюся над шитьем, это огромный черный бархатный бабушкин «салоп», так называла его мама из знаменитого свербеевского сундука, это было как бы огромное зимнее пальто, не знаю, как они ходили в этих салопах, такие огромные пышные рукава. Мама его распорола, разгладила и принялась шить и кроить и, хотите верьте, хотите нет, но из этого салопа вышли 3 жакеточки, 2 из которых мама продала успешно и мы подкормились.
Чаша моей жизни наполнена, но наполнена она горечью и пить ее обратно тяжело.
А вот и папа! Он нелегально (пришел) приехал ночью из своей военной командировки и пришел домой. Сквозь сон слышу папин смех и радостные приглушенные голоса их на кухне, звяканье посуды и мерцающий слабый свет коптилки и засыпаю. Это папа! Он тут рядом он пришел и принес что-нибудь поесть. Папа был веселым человеком, он был от природы радующимся всему и всем. Мама наоборот свои эмоции всегда держала под замком, она была немного суховата даже как-то. Когда я к ней приставала – «мама почему тебе не весело?» то она всегда отвечала одно и то же, она говорила: «пока я поводов для веселья нигде не вижу».
Дружок
А вот и Загорск, где-то 42 год, март месяц, уже сильно тает, сугробы осели, небо посинело! Папа как-то дал знать, что он в части и мама отправила меня к нему, наверное, просто повидаться, а м.б. что-то передать. Помню синее-синее небо, черные полоски шпал под ногами, мы ходили в город из своего поселка по железнодорожному полотну, другой дороги не было. Снег уже почернел и воздух пах весной. Когда я пришла в папину часть, то меня внутрь, конечно, не пустили, но его тут же позвали и он вышел ко мне. Я помню его веселое молодое тогда еще лицо и улыбку добрую детскую. Чему он тогда радовался? Наверное, как и я – синему весеннему небу, теплому ветру и весне. В руках он вынес какой-то мешочек, который он быстро опустил в мою сумку, которая вдруг стала очень тяжелой, затем он быстро развернул меня к выходу (мы с ним стояли в проходной: « иди домой, иди» и немного подтолкнул меня даже в спину, при этом взгляд его был веселым и добрым немного с лукавинкой. Я оторопело двинулась обратно, таща отяжелевшую сумку и одновременно стараясь заглянуть в нее. А из сумки глянули на меня два веселых карих глаза и послышались урчащие звуки с подвизгиванием. Домой я шла уже не видя ни синего неба, ни сугробов, оступаясь между шпал, прижимая к себе сумку из которой слышалось урчание и сопение. Это был тогда еще маленький наш Дружок, который быстро вырос в большую собаку. Он жил у нас 2 года и я хорошо помню что ему варили кашу из того зерна, которое подобрали на ж/д полотне после крушения. Папа, он знал чем меня одарить и обрадовать, а больше кроме этого щенка, у него и не было ничего. Как-то много лет спустя уже после войны, он мне сказал (может это будет странно звучать) он мне сказал такие слова: «Знаешь, когда я был в армии, это время мое солдатское я очень люблю, мне было хорошо служить». Как и почему не знаю, но он так сказал. Синее мартовское небо над Загорском, осевшие сугробы, молодое веселое папино лицо.
Патруль
Это был ноябрь 41-го года, как я помню. Пишу – патруль, а сама точно не знаю, что это такое. Думаю, что это некоторая группа людей военных, которые ведут наблюдение за местностью и людьми, находящимися в поле их зрения, чтобы выявлять подозрительных, арестовывая их или просто проверяя документы. Горе тем, у кого документы не в порядке, это уже точно арест и препровождение в комендатуру для дальнейшей проверки. Это была ночь особенно темная и морозная, помню я выглянула с крыльца и меня охватил страх, так было темно и так было студено и неподвижно все там за крыльцом.
У нас в доме по обычаю как всегда не зажигали света, но дом не был пуст, внутри было много людей, в том числе несколько молодых людей, приехавших из Москвы и собиравшихся уже выходить, чтобы ехать обратно. Зачем они приезжали, я не знаю, помню только, что были это молодые совсем ребята Колиного (24-го года) возраста. Смутно помню, что приезжали они к Дедушке (о. Серафиму) за благословением, т.к. их должны были с часу на час забрать в армию, вот они и хотели перед этим благословиться у него. В это время ночью без соответствующих документов, без прописки и в такой поздний час было очень опасно, время было военное. Прибежала соседка тетя Шура и громким шепотом сообщила: «Вера Максимовна, патруль идут, все дома обходят, смотри сама, что тут у тебя, а я сказала». Прошептала и исчезла, добавив от порога: «У них там за главного сам комендант»
Молодых людей спустили в подвал, который был в доме, они стояли на лесенке не закрывая люка, половинка там, половинка тут. Тишина охватила дом, было темно, никто не двигался, и все молчали. Вдруг на улице что-то как бы прошумело, звук какой-то неясный и стихло. Никто не двинулся, все замерли. Сколько-то времени это молчание, а потом опять т.Шурин голос: «Ушли, Вера Максимовна, ушли, везде заходили, а ваш дом обошли, сейчас они у Строгановых» (это были соседи с другой стороны).
Еще долгое время в доме стояла особая тяжелая тишина пока все начали двигаться и говорить.
Молодых людей как ветром сдуло, они ушли в темную морозную ночь, хотя о них был спор идти ли им или остаться, но они ушли и кто они были не знаю, знаю только, что не наши, а приезжие откуда-то недалеко, м.б. из Москвы.
Крест с мощами при обыске не тронули, а он большой и висел на виду на самом видном месте, как бы осеняя и соединяя всех здесь присутствующих и тех и этих (у Бога-то мы все равны). Так вот крест не заметили, дом обошли, хотя у всех побывали. Эта соседка т. Шура потом спасла нас еще раз. А папу я тогда не помню где он был, может где-то прятался. Всем командовала мама. Ну уж тут она была на коне, на своем коне. Это был человек (мама) властный, мудрый и очень верующий. Представляю как в это время она молилась про себя с какой силой. Да, сила ее молитвы была велика, я в этом убедилась в течении жизни. Надо было видеть ее лицо, когда уже много позже она приехала с допроса на Лубянке, лицо ее было помолодевшим и торжествующим. Она там у них молилась, и Господь услышал ее молитву и спас ее вот она и торжествовала. Это была победа, чистая победа добра над злом. Всю ночь ее допрашивали, другая бы слезами изошла, а она освятилась молитвой и победила.
Их лица, лица моих родных на разных этапах времени так и стоят передо мной как живые. Вот папино лицо улыбающееся светло и радостно, это он пришел из церкви. Это Усмань, 60-е годы. Вот его лицо перед арестом бледное застывшее. Вот его лицо исступленное на пожаре. Вот его лицо ласковое, доброе, восхищенное – это он взял на руки свою внучку Верочку. Всякие лица видела я у него, но никогда не видела в его лице страха или злобы, никогда.
Пасха творожная
Не знаю, как это все связать, но дело было в том, что подходила наша Православная Пасха и шел 41 или 422 военный год, был холод и абсолютная пустота кругом по части еды. А мама любила и умела делать стол пасхальный. Ее куличи! Я и сейчас помню их вкус и запах! Но время было такое, что не до куличей, кругом стояла темнота и жестокие морозы. Почему-то запомнилось мне эти две вещи – темнота и морозы, а голод не запомнился. Почему не знаю, но папа был в эту ночь дома, свет как всегда не зажигали, в темноте ходили и разговаривали шепотом. У них была проблема. Мама готовила из ниоткуда взявшегося творога свою знаменитую фирменную пасху. Действительно, где тогда в эту холодную военную весну 42-го года можно было достать творог, но достали. Уж очень маме хотелось угостить батюшку о. Серафима в эти великие дни3. Итак Пасха была готова, помещена почему-то в стеклянную тару, видимо, другой не нашлось, и папа ночью отправился на другой конец города с пасхой в банке, увитой чем-то белым. Погода была скользкая, грязь со снегом образовала скользкие бугорки, и чем все это кончилось теперь уж кроме меня не знает никто, а кончилось тем, что папа явился к утру весь мокрый, грязный и очень смущенный. Дело в том, что он шел и шел с пасхой и вдруг на его пути оказалась яма неизвестного происхождения довольно глубокая, в которую он и ухнул, еле выбрался и пошел уже домой, увы неся то, что осталось от пасхи.
Остатки были водружены в кухне на стол и вокруг них собрался совет из папы, мамы, Мунечки и меня. Все рассуждения сводились к тому – можно ли будет эту пасху есть, если ее протереть через сито, чтобы не попали стекла. Все решили, что – нет, даже после протирания ее есть все равно нельзя. Они сокрушались и все никак не могли решиться просто выбросить этот белый комок в сугроб.
Через некоторое время папа, также ночью пошел к о. Серафиму и рассказал ему печальную историю творожной пасхи. Батюшка выслушал, помолчал и сказал такие слова: «В это время, в этот день, ко мне никак нельзя было приходить».
Мама потом много раз повторяла эту историю с творожной пасхой и заключала свой рассказ так: «А если бы не эта яма неизвестно еще что бы было».
Пожар
Перед самой войной папа выстроил дом в Загорске, который через день после нашего переезда сгорел. Я помню, что это было 28 августа, ночь на 28 августа, когда мы сгорели, ночь Успения Матери Божией. Все началось с того, что старушки Тихомировы (дочери знаменитого Льва Тихомирова), Надежда Львовна и Вера Львовна, подарили папе часть своего участка для застройки. Участок их и дом были недалеко от жел<езно-> дор<ожного> вокзала в городе за школами, если идти вв… по центральной улице города, кажется, — Ленина. Участок их был большой, густо заросший травой, а в его конце сохранились несколько могучих старых деревьев, несомненно видевших знаменитого Льва Т.<ихомирова> Вера Львовна была чуть повыше, а Надежда Львовна совсем была маленькая и низенькая, что впоследствии как бы сыграло трагическую роль. У них была коза, которую они привязывали на траву, и которая их подкармливала своим молочком. Жила коза не в сарае, а место ей нашли между нашим домиком, его стеной и стеной Тихомировского дома. Это тоже сыграло свою роль в истории с пожаром. Старушки пошли доить свою козу и, так как было уже темно, взяли с собой свечу. Вера Львовна доила козу, а Н.Л. держала свечу (горящую). «Надя, сказала Вера Л., не видно мне», Н.Л. подняла свечу повыше, а там повыше на крыше сарайчика было сено, оно мгновенно вспыхнуло.
Дальнейшее понятно. Надо сказать, что мамы с нами не было. Она оставалась в Москве. Наверное, какие-то дела делала еще, с нами была тетя Маруся, я помню, как мы с ней ужинали, а на столе стоял букет из темно-бордовых георгин, пахло сырой известкой и смолой. И вдруг я – мне было 7 лет, спрашиваю т. Марусю – «А вдруг мы сгорим?» Она замахала на меня руками: «Что ты, что ты». Лицо ее как-то сморщилось. И почему-то взрослые не насторожились, не задумались.
И вдруг всё пропадает, и передо мной черное небо и снопы ярких искр, как фейерверк заполняют эту черную бездну. Как я оказалась на улице, я не помню, т.к. я спала, а вытащил меня спящую Коля. Помню только эти искры, совсем белое исступленное папино лицо с ожогами в виде пузырей на шее и лбу. Потом опять не помню, а очнулась, опомнилась я, когда приехала (одна!) на Хотьковскую дачу к Некрасовым. Я помню они обедали в большой столовой за большим столом большая семья, еще бабушка их была жива, когда я появилась и заявила радостно: «А мы сгорели!» Я помню их лица изумленные, все перестали есть, а только смотрели на меня молча и изумленно. Я еще была в саже, помню, но не понимаю, как они меня отпустили одну, все же электричка и дорога, а мне семь лет всего, видно такой был шок от пожара, ведь все у них сгорело, даже документы, не говоря уже про вещи. Но папа не пал духом, тогда еще были живы многие родственники, многие друзья по духу и единомышленники по вере, видимо собрали деньги сразу на постройку другого дома, завод, где папа работал (Завод №6) помог, строительство другого дома началось на Козьей Горке (ул. Парковая, д. 6). За день до пожара папа застраховал дом, успел, Господь его направил. И построил и перед самой войной кончил, но не совсем, потолки не были засыпаны, веранда не достроена, завалинка не подсыпана и много недоделок было, мы зябли ужасно, спали одетые, топили 2 печки, но печки были слабые, плохо обогревали. И 10 лет без папы, сначала война, потом ссылка. (Июль 2005 г.)
* * *
Написать все о папе невозможно. Мы знаем, что он был очень верующим человеком и любил церковь и свою семью, иногда преобладало в нем первое, иногда второе, кто измерит глубину его веры, да это и невозможно, мы живем совсем в другом измерении, почему такой разрыв между Верой и обязанностями, которые по сути нам мешают молиться, ходить в Церковь, читать ежедневно Евангелие, Псалтирь? Почему? О. Александр Мень сказал, что «можно на кухне быть как в Храме и наоборот, в Храме – быть как на кухне». Это могут сильные. Если у человека семья, дети, внуки, когда ему, этому человеку, перекреститься некогда, как тут спастись? Но ведь папа жил тоже в этой же суете, как же он смог? Я никогда не видела его молящимся одного, он ставил иногда нас на молитву, а одного его я не видела молящимся. Зато я видела его лицо, когда он приходил из церкви в Усмани, он весь светился радостью и, казалось, что он не с нами садится чай пить, а пребывает где-то очень далеко от нас, хотя он разговаривал с нами, очень был оживлен и весел, как любой другой человек.
Мама после его кончины видела сон, что они оба, папа и она подходят к церкви, а церковь стоит в поле и через это зеленое поле вьется светлая дорожка и они по ней идут, и вдруг папу окружает толпа монахов старцев, оттесняет его от мамы и они его, папу, уводят с собой, а мама остается и просыпается.
Несколько раз я видела его во сне, один раз – это первый сон – видела, что они пришли меня звать с собой, а я показываю папе на ноги свои обутые в черные сапоги и говорю: «Нет, я с вами не пойду, …видите, какие на мне сапоги!» И папин голос отчетливо над моим ухом: «Я так и знал!» С огорчением!
Потом уже спустя несколько лет вижу опять их вдвоем, папу и маму, они стоят одетые с сумками в руках и говорят мне, что пришли за мной, но я опять им отказываю, говорю, что не могу идти с ними, т.к. не все документы у меня собраны, надо идти на завод и там искать эти бумаги. И они с огорчением опять меня оставляют.
Потом сон на презентации трехтомника, но он уже (папа) не зовет меня, а радуется моему приходу. Сам же папа незадолго до кончины рассказывал, что видел во сне своих сестер и т. Маруся ему говорит: «Сереженька, вот мама тебе уже и кроватку приготовила». И он видит маленькую кроватку под белым покрывалом. Удивительная это вещь – сны, особенно, если они от Бога.
Один раз я видела его так отчетливо, мы с ним сидим на диване, на нем серый костюм, лицо сорокалетнего, чистое, он мне что-то говорит, волнуясь, он вообще был эмоциональным человеком, а если тема его затрагивала, разговаривая, он очень волновался как бы, был напряжен и взволнован.
Если бы папа знал, что я буду что-то о нем писать, как весело он засмеялся бы, представляю.